| |
Исак Модель
Мне не дано забыть
Мне трудно точно определить, где в моих
воспоминаниях следы ранней детской памяти, а что из рассказов моих
родных.
Родился я 3 августа 1938 г. в Витебске (Белоруссия).
Кроме меня, в семье были старшие брат и сестра – 1930 и 1932 г.р.
Первые впечатления о войне связаны у меня с тем,
как мама с нами стоит в подъезде во время бомбежки. Отца, служившего
в военном госпитале, рядом нет. И только тогда, когда стал старше, я
узнал, что госпиталь был в это время где-то возле Витебска, но
сведений от папы у мамы не было. И по ее рассказам, и по рассказам
брата и сестры, мама была в полной растерянности. Но, как она
говорила потом, поскольку мы жили не очень далеко от вокзала, она
своими глазами видела идущий туда поток гражданских и военных, и это
подтолкнуло ее к тому, чтобы собрать основные вещи и документы. Тем
не менее, что делать дальше, она просто не знала. Вся мамина родня
жила в Слуцке, и мама все ждала, что ее отец и мать, вместе с
младшими братьями и сестрами, приедут к нам, и тогда
они вместе решат, что делать дальше.
Город бомбили и обстреливали. Многие из нашего дома уезжали. Так
продолжалось целую неделю, а решения все не было.
И вдруг, за день до входа немецких войск в город,
появился наш папа. Перед этим к нам пришла дочь арестованного еще
1937 году дяди, брата отца – Регина. Мама сказала ей, что ждет отца,
который не может за нами не приехать. Регина сказала, что побежит за
своей матерью, чтобы быть вместе. Моя мама уговаривала ее, как могла,
переждать обстрел. Та не согласилась и ушла. Мы так и думали, что
дойти до дома ей не удалось. И уже здесь, в Израиле, в списке жертв
Витебского гетто, среди многих Моделей, я нашел Регину Модель. Думаю,
что среди тех однофамильцев, что были названы без имени, была и ее
мама.
Как потом мы узнали, вся наша родня и в Витебске,
и в Городке, и в Слуцке, а это было боле 20-ти человек, погибла. И
только в 60- годы, после длительных поисков, обнаружилось, что живой
осталась жена маминого брата, которой с грудным младенцем -сыном
удалось пешком уйти из Слуцка, а потом и добраться до Алма-Аты.
Папа не просто появился, а ворвался. Не
разговаривая, схватил большой узел, сестре и брату дал узлы поменьше.
Мама схватила меня, редикюль с документами - и бегом на улицу.
Оказалось, что папе удалось вырвать у начальства полуторку с шофером,
и они сумели сквозь взрывы добраться до нашего дома. Поэтому времени
на сборы и разговоры не было. Главным было добраться до вокзала,
откуда уходил последний эшелон. Нам повезло.
И что странно, у меня в зрительной памяти до сих
пор живут отдельные эпизоды нашей поездки в теплушке.
Ехали в ней без отца. Он был в той части эшелона,
где размещался госпиталь. Помню бомбежки, как мама хватала меня на
руки и мы все выбегали из вагона. До сих пор помню, как после одного
такого случая, у нас украли почти все вещи, а главное - моего
любимого маленького игрушечного коня. Помню зарево от ночной
бомбежки, стоявшее над г. Калинином.
Наш эшелон был разгружен в г. Ярополецке
Московской области. Прожили мы там где-то до сентября 1941 г. В
связи с приближением немецких войск к Москве госпиталь, где
продолжал служить отец, был перебазирован в г. Канск Красноярского
края.
Нас же с мамой эвакуировали на Волгу, в г.
Марксштадт (ныне г. Маркс). Эту пору своей жизни я уже помню лучше.
Жизнь там была трудная. Мама с утра до ночи,
работала в мастерской по пошиву и ремонту армейской формы. Так что я
был на руках брата и сестры, которые не учились, то есть не посещали
школу.Там ведь до войны было немецкое население, полностью
выселенное. А школы просто закрыты.
Жили в основном на те деньги, что зарабатывала
мама. Правда, деньги от отца приходили, но их было очень мало, и они
не играли решающей роли в обеспечении нашей семьи продуктами питания.
Старшие брат и сестра ходили по брошенным немцами огородам,
загородным полям и собирали то, что
росло без ухода. Брат рыбачил на Волге. Помню, что там я впервые
попробовал вареных раков, покатался на верблюде и был оплеван
верблюдицей за то, что дразнил ее…
Близилась зима, теплой одежды у нас не было, т.к.
ее украли в эшелоне. Денег, чтобы ее купить, тоже не было. Хорошо,
что мама была портнихой. Шила из обрезков, что давали ей для нас на
работе. Брат и сестра потом рассказывали, как они щеголяли в одежде
из солдатской формы. Я только помню, что у меня было пальтишко из
серой солдатской шинели, с большим пятном на спине.
Наступили холода. Надо было топить. Если летом
топили оставшимися от хозяев кизяками, то к зиме они кончились. Но у
дома, где нас поселили, был двор, а в нем большой сарай с сеновалом.
Поэтому дрова были. Брат, которому уже было 12 лет, ломал сначала
забор, потом сарай, и они с мамой пилили доски.
Помню, что однажды вокруг дома началась стрельба.
Оказалось, что это был бой с немецкими парашютистами. Мы спрятались
в подполье. После боя выковыривали пули из стен дома.
Наступило лето 42-го. Приближался Сталинградский
фронт. В городе стало тревожно. Отец все время писал, чтобы мы
приехали к нему. Собрались где-то к июню. Ехать надо было сначала до
Куйбышева пароходом, а потом поездом. Посадка на пароход должна была
быть ранним утром. Но вечером была
бомбежка, и когда приехали на верблюжьей телеге к пристани, то
увидели лишь верхушки столбов от пристани и затонувший пароход.
Деньги, разумеется, пропали. Вернулись домой. Мама обо всем этом
написала отцу в Сибирь. Ответа так и не дождались. Слава богу, что
маму взяли на работу в ту же мастерскую. Наступил август 42-го. Мне
исполнилось четыре года.
И я ясно помню, что однажды, сидя на подоконнике,
я увидел военного, идущего к нашему дому. Это был наш папа.
Я до сих пор преклоняюсь перед ним. Добраться из
сибирской глубинки на Волгу, летом 42-го! Как он потом рассказывал,
начальство госпиталя нашло способ выписать ему командировку. Но
денег не хватило. Добирался он попутными воинскими эшелонами, висел
на подножках и сцепках пассажирских вагонов, шедших в сторону фронта.
Где-то удавалось купить билет. Практически три недели он не ел,
потому что все деньги тратил на билеты и плату за право проехать на
подножке. А ведь надо было еще сохранить часть денег на обратную
дорогу.
В очередной раз собрались. И вот, странное
свойство памяти. Я абсолютно не помню, как мы плыли до Куйбышева.
Видимо, сказалось успокоение от того, что папа с нами. Но вот
отдельные эпизоды дальнейшего в памяти сохранились.
Помню черное море людей на Куйбышевском
железнодорожном вокзале. Помню, как мы всей семьей ночевали в
каком-то палисаднике. Помню, как я там потерялся...
Мама не раз рассказывала, как она услышала
сообщение по громкоговорителю о том, что в отделении милиции
находится маленький черноволосый мальчик, в рубашечке из
гимнастерки. Она еще посочувствовала его родителям. А потом вдруг
оказалось, что меня нет рядом. Я до сих пор помню, как меня держал
на своих руках милиционер и кормил огурцом. И в это время в дверь
вошел отец…
А потом была долгая езда до городка в Восточной
Сибири под названием Канск. Первые два года там мы жили на квартире
у старухи-сибирячки по имени Матрена. Но «на квартире» - это громко
сказано. Это был допотопный, на две малюсенькие комнаты домик, по
окна ушедший в землю. Поэтому входили в
него, как в подвал, по ступенькам. Старуха была крайне богомольная.
Моя память до сих пор хранит ее фигуру - она стоит на коленях перед
иконами.
Женщина она была крутая, отпетая матерщинница, но
добрая. Меня, как младшего, она жалела. Но именно от нее я впервые
услышал слово «жидочек». Потом я его слышал не раз.
Надежды на то, что в Сибири мы станем жить лучше,
не оправдались. В 43-м отца демобилизовали из рядов Армии по
здоровью (у него обнаружилась астма, которая и свела его в могилу
54-летним), но он по прежнему работал в госпитале зубным техником.
Получать стал совсем мало. Маме повезло устроиться на швейную
фабрику. Но ведь нас было пятеро. Однако питались мы довольно-таки
хорошо, по военным меркам. На первое – овсяный суп. На второе –
овсяная каша. На третье – овсяный кисель. Пайкового хлеба не хватало,
поэтому мама научилась печь хлеб из смеси муки и отрубей. Брат и
сестра пошли в школу. Там их хоть немножко подкармливали. Но если
сестра после двухгодичного перерыва
сумела не только восстановиться, но и училась очень хорошо, то в
судьбе брата этот перерыв оказался решающим. Очень способный, но
привыкший к вольной жизни, он едва-едва закончил пятый, поучился в
шестом классе и бросил школу. Правда, впоследствии он доучился в
вечерней школе до седьмого класса и даже сумел поступить в военное
училище.
Наступила зима 43-го. И нам стало немного полегче.
На соседних огородах выкапывали мерзлые и сладкие капустные
кочерыжки, иногда находили мерзлые картофелины. А летом вообще стало
раздолье. Брат и сестра ходили за город, где на полях буйно росла
конопля. Ее шелушили и ели. Иногда сырой, иногда поджаренной.
Собирали черемшу (дикий чеснок), ягоды, грибы. После сплошного овса
это было благодатью.
Осенью 43-го папа, будучи вольнонаемным, решил
поискать другую работу. У него уже были друзья, и они помогли ему
устроиться охранником на мукомольный завод. Главным преимуществом
этой работы было то, что им раз в неделю выдавали горстку белой муки,
которой хватало на несколько булочек. Он приносил ее либо в газетном
кульке, либо в носовом платке. Это был кайф! Так продолжалось до
начала 44-го. Но дети росли. Их надо было не только кормить, но и
одевать.
В это время, возле города началось строительство
военного аэродрома. Там был не только военный паек, но и курсы
водителей. И отец устроился туда. Через три месяца он уже стал
водителем. Ездил он на старой полуторке, видимо, бывшей ранее на
службе у пожарников. Это была еще та машина - с одной фарой, без
ножного тормоза и с одной дверкой. Однако отец был счастлив. Он уже
не только кормил семью, но и получил востребованную профессию.
Весной 44-го ему выделили участок для выращивания
картошки. И он возил нас туда на своей машине. Там я не только
впервые увидел, как пашут землю лошадиным плугом, но и приобщился к
работе на земле.
Канск, того времени был большой деревней. У
местных жителей было много коров, огороды, и жили они несравненно
лучше эвакуированных. Вокруг города располагалось множество колхозов,
и поэтому на колхозном рынке можно было купить и молоко, и молочные
продукты, и мясо, и муку, и
подсолнечное масло, и мед… А главное – семечки, кедровые орехи и
кедровую серу (жвачку). Но все было страшно дорого. Мясо, когда были
деньги, появлялось на столе лишь в воскресенье, да и то нерегулярно.
К этому времени у меня уже появилось много друзей.
Это были соседские мальчишки, отцы которых к тому времени то ли уже
погибли, то ли пропали без вести. Главным нашим занятием было
шатание по железнодорожной станции, благо, жили мы недалеко.
Смотрели на проходящие эшелоны и поэтому знали о военной технике не
так уж мало. Но самым большим наслаждением было таскать с платформ
жмыхи (спрессованные отходы от производства растительных масел для
кормления лошадей), отправляемые с большого элеватора на фронт. Мы
различали жмыхи. Черные – от производства подсолнечного масла,
желтые – от соевого. Были они такими твердыми, что иногда мы просто
ломали зубы.
Заканчивался 44-й год. И где-то зимой отца,
которого еще со времен его работы в госпитале, знали в городе как
хорошего зубного техника, пригласили на работу в городскую
поликлинику. Я помню, что он долго сомневался. Его устраивала работа
шофера и хоть незначительный военный паек. Для семьи это много
значило. Но так случилось, что паек к этому времени отменили, и он
вернулся к своей основной профессии. Правда, мы потеряли
картофельный участок, но это уже можно было пережить. Тем более, что
на новом месте нам выделили участок, на
котором уже можно было выращивать не только картошку.
К этому времени мы сменили квартиру и сняли
большую комнату у тети Жени Кришталь, еврейки из Шепетовки,
выселенной в Канск еще в тридцатые годы. Муж у нее погиб в лагерях,
старший сын Марк воевал, младший - Борис учился в Томске на
инженера-электрика. Она работала парикмахершей в мастерской на
колхозном рынке, и я стал там пропадать. Мама и папа работали, брат
и сестра учились, а я был предоставлен сам себе.
Появились новые друзья. Были они почему-то старше
меня. Мы таскали семечки, орехи, серу, а друзья промышляли еще и
карманами на толкучке. Не исключено, что и я бы оказался приобщенным
к этому ремеслу, но спасибо случаю.
Меня как-то уговорили взять у родителей деньги,
чтобы купить мороженого. Я пошел домой и из шкафа взял одну бумажку.
Накупили полную шапку мороженого. Когда я появился дома, меня уже
ждали. Оказалось, что это была сотенная. Рассвирепевший отец взялся
за ремень, я залез от него под кровать. Мама его еле успокоила. И с
той поры, вплоть до сентября я не имел права самостоятельного выхода
со двора.
Война шла к концу, и родители узнали, что вся
наша родня и в Слуцке, и в Витебске, и в Городке погибла. Отца это
так потрясло, что, несмотря на то, что многие эвакуированные
белорусские евреи потянулись назад, категорически отказался даже
думать о нашем возвращении в Витебск.
Наступил май 45-го. Прекрасно помню, как
рано-рано утром нам постучали в ставни соседи и сказали, что война
закончилась. Родители ушли на работу, а вечером, первый и последний
раз в его жизни, я увидел отца пьяным. Шли они в обнимку с другом и
пели песни. Мама снова заговорила о возвращении, но отец и слушать
не хотел, хотя к тому времени стало известно, что дом наш в Витебске
сохранился.
Именно тогда я
впервые услышал слово «Палестина». Папа и мама обсуждали сведения о
том, что многие из живших в Канске польских евреев, едут туда. Все
это говорилось на идиш, но т.к. дома это был основной язык, я
прекрасно понял суть дела. Но мы никуда не уехали, а на долгие годы
остались в Канске.
Я думаю, что мои читатели недоумевают: почему я
не пишу об антисемитизме. Что я могу сказать. Среди моих друзей того
времени, о котором я пишу, откровенных антисемитов не было. То ли
потому, что жили мы в глубине Сибири, где антисемитизм не был так
распространен как в западной части страны, то ли потому, что были мы
маленькими. О жидах говорили, над ними смеялись, но беззлобно.
Человек, что-то пожалевший, назывался жидом. Был даже такой глагол «зажидился».
Если кто-то и обзывал меня жидом, то это были недруги из других
уличных хевр (компаний). Знакомое слово? Для меня это слово означало
призыв лезть в драку. И хотя я был маленького роста, мне часто
удавалось квасить носы обидчиков до крови. Это не могло не вызывать
уважения.
И однажды, уже учась в третьем классе, когда меня
обозвали жидом, я стащил из дома острейший охотничий нож и пошел
убивать обидчика. Хорошо, что по дороге его у меня отобрали взрослые
ребята. А то быть бы беде. Но это уже жизнь после войны.
Положение резко изменилось с возвращением
фронтовиков. Как ни странно, среди них были люди, зараженные вирусом
нацистского антисемитизма. И это повлияло не только на моих
сверстников, но на все общество.
Оглавление
|
