Главная

Меморандум движения

Запись в движение

Русский

עברית

Аркадий Луковский

Утром 22 июня 1941 года, «ровно в четыре часа», как пелось в известной песне, Германия напала на Советских Союз.

Было воскресенье. Кто-то уже рассказывал о бомбёжках Киева, Житомира и других городов Украины и Белоруссии. В 12 часов дня с сообщением о начале воины выступил по радио В. М. Молотов, Председатель Совнаркома. После его слов зазвучала весёлая танцевальная музыка. Как это может быть, думал я удивлённо. Такое горе, а тут танцуют.

Сразу появилось много призванных в армию мужчин в защитных гимнастёрках, но без знаков различия. У некоторых на ремне висели пустые кобуры. Папа был одет так же.

Советские войска отступали. Немцы высаживали мобильные группы-десанты, которые врывались в городки и местечки и захватывали их до подхода своих главных сил. Эти группы действовали, как говорили, по наводке диверсантов. Наводчиков пытались ловить.

Как-то разнёсся слух, что ведут в город пойманного у реки диверсанта. Мы, мальчишки, помчались туда. Действительно, окруженный конвоем красноармейцев с винтовками наперевес, по дороге шагал темноволосый кудрявый человек, одетый в милицейскую форму. Я смотрел на него, как на инопланетянина.

По мере продвижения немцев вглубь Украины в нашем местечке разгорались споры: эвакуироваться или не трогаться с места. Говорили о массовых расстрелах евреев и коммунистов в захваченных городах. Но пожилые люди не верили и вспоминали 1918 год, когда здесь стояла оккупационная германская армия. Она евреев не трогала и даже защищала от местных украинских националистов и бандитов.

Однако для нашей семьи вопрос решался однозначно. Папа был коммунист, оставаться у немцев было немыслимо.

Где-то в июле 1941 года мама забрала меня у тёти Златы, погрузилась со всеми детьми, бабушкой Хаей и папиной племянницей Лёлей на телегу и наше бегство началось. Мы направлялись в Киев, где было много родственников.. Тётя Злата провожала нас в нашей телеге первые несколько километров. Я плакал навзрыд, меня никак не могли утешить. Как будто предчувствовал, что вижу её в последний раз.

У папы были ещё дела в Радомысле и он ушёл спустя несколько дней. Тётя Злата и дядя Залман оставались. У дяди Залмана была на руках денежная касса магазина, необходимо было сдать её кому-то. Оставалась и семья дяди Арше-Лейба. Видимо они рассчитывали уехать позже. А может быть, не верили страшным слухам.

Но ворвались немцы. Последним путём в жизни оставшихся стала дорога в лес у пригородного посёлка Рудня...

Мы были в дороге к Киеву (это около 100 км) несколько дней. Ночами путь озаряли вспышки орудийных выстрелов, слышалась канонада. По дороге мама взяла в нашу переполненную телегу ещё одну женщину с ребёнком. Об этом недавно рассказала мне Фаня Котовская, вдова моего погибшего на войне двоюродного брата Аврама, сына дяди Михеля. Женщина живёт сейчас в Израиле и считает маму своей спасительницей.

Прибыли в Киев, чуть опередив наступающих немцев. Здесь мы жили до конца июля или начала августа, остановившись у родственников на улице Лютеранской, круто поднимавшейся от Крещатика вверх к Печерску.

Везде были расставлены стальные противотанковые ежи, сваренные из стальных балок. Первые этажи зданий заложены мешками с песком. Оконные стёкла перекрещены бумажными наклейками. По ночному небу сходились и расходились синие лучи прожекторов. Я видел однажды, как в их перекрестие попал немецкий самолёт. Освещённый, он долго полз по небу, пытаясь уйти от разрывов зенитных снарядов.

Днём мама уходила по делам, а мы оставались. Четырехлетний Инах (Гена) не мог примириться с тем, что его не берут. Протестуя, он разбегался и со всего размаху ударялся о закрытую дверь. Справиться с ним было трудно.

Пешком из Радомысля пришёл папа, заросший и осунувшийся. Никакого транспорта оттуда уже не было. На другой день он ушёл в военкомат и отправился на фронт, старшим политруком. Больше мы его никогда не видели. В сентябре, в районе Борисполя немцы окружили и взяли в плен большую группировку советских воиск. Кто-то рассказал, что видел в этих краях папу раненым.

Из Киева уходили эшелоны с эвакуируемыми. Эшелоны формировались из членов семей военнослужащих и работников предприятий, работавших для фронта. Постепенно уезжали родные и знакомые. Пора было трогаться и нам. В августе 1941 года мы поднялись на палубу огромной баржи, отправлявшейся вниз по Днепру, до Кременчуга Она была забита народом, в основном женщинами и детьми. Баржу буксировал тихоходный колёсный пароход.

Над нами кружились немецкие самолёты. Бомбили, но почему-то не попали, хотя медленно ползущая по реке баржа была отличной мишенью. Может-быть пугали или пожалели.

На другой такой же барже, и тоже в Кременчуг, уезжала тётя Мира с мужем Изей и двумя маленькими детьми — Вилей и Маечкой. Оттуда они попали на Кубань и далее — в Сталинабад, в Таджикистане.

В Кременчуге нас послали жить в село, название которого я забыл. Приняли нас хорошо. Колхоз предоставил хату, глинобитный домик под соломенной крышей. Пол в хате был тоже глиняный. Его подметали, а потом освежали, смазывая глиняным раствором.

Зима 1941-42 гг была голодной и холодной. Всё продовольственные товары и большинство промышленных, так называемый ширпотреб, продавали по карточкам или специальным талонам. Карточки были нескольких категорий: рабочие, иждивенческие, детские и другие, забыл уже какие. По рабочей карточке причиталось, изменяясь по периодам, 400-б00 граммов хлеба, по иждивенческой в два, три, четыре раза меньше. К магазинам приходилось выстаивать на морозных улицах многочасовые очереди. Государственные цены были невысокие, но на рынке ведро картошки, например, стоило 100 рублей.

Соответственно дороги и недоступны были людям, жившим на обыкновенную
зарплату или пособие, рыночные хлеб, крупы, овощи, не говоря уже о мясе.
Однажды чужом спаслись от смерти. Мы топили печку в комнате каменным углем. После того, как уголь прогорал, печную заслонку прикрывали, иначе тепло быстро уходило. Раз заслонку закрыли преждевременно и мы все угорели так, что не могли встать. К счастью, Лёня угорел меньше других. Он нашёл в себе силы добрести до окна и открыть его. А ведь дело могло кончиться совсем плохо...

У меня появились приятели и приятельницы. Мы ходили с удочками на набережную реки Миасс ловить разную рыбную мелочь. Однажды я поймал и более крупную рыбу. Моя приятельница Таня прыгала перед нашим полуподвальным окном, вызывая во двор погулять. Я читал, не хотел отрываться от книги и велел Тане отстать. Она не унималась. Тогда я схватил удочку и замахнулся на приставалу. Леска размоталась и крючок вонзился Тане в щеку. Я ужасно перепугался, безуспешно пытался вынуть крючок. Прибежали соседи, Танина мама... Крючок удалил врач, под местным наркозом. Как сказала мне потом Таня, щеку заморозили. Однако Таня не переставала со мнои дружить до самого нашего отъезда из Челябинска. Говорила даже, что поедет е нами тоже.

Раз, когда мама была на работе, я, как старший (мне было 10 лет), взял Лёню и Гену и мы поехали на трамвае смотреть город, Заехали на какую-то дальнюю окраину, откуда решительно не знали, как выбраться. Наконец я преодолел стеснительность и спросил о дороге какую-то женщину. Она отвела нас в милицию. Поздно вечером милиционер сдал нас на руки маме, которая уже сбилась с ног в поисках.

Маме было тяжело одной с четырьмя детьми и летом 1942 года по вызову родственников мы переехали в Среднюю Азию, в город Сталинабад, столицу Таджикистана.

Сталинабад возник в двадцатых годах прошлого века на месте небольшого кишлака Душанбе, в нескольких десятках километров от афганской границы. После смерти Сталина город стал опять называться Душанбе.

Он расположен в горах, на берегу быстрой речки Душанбинки. Весной на горных склонах расцветают тюльпаны. Их так много, что земля кажется необозримым многоцветным ковром. Лето очень жаркое, а зима дождливая. Вдоль городских тротуаров тянутся оросительные канавы, арыки. Кое-где на улицах устроены большие глубокие цементированные бассейны, хаузы, заполненные водой до краёв. В одном из таких хаузов я раз в жаркий день решил искупаться, чтобы смыть волосы, прилипшие к спине после стрижки.

Плавать я практически не умел, просто ходил по дну, а тут дно не прощупывалось. Вдобавок свело судорогой ноги. Так бы и утонул, если бы меня не увидели и вытащили люди, оказавшиеся поблизости.

Таджики зимой и летом ходили в одних и тех же толстых ватных халатах. Под халатом было только исподнее, а то и вовсе ничего. Царила простота нравов. Можно было увидеть прохожего, спокойно присаживавшегося по нужде прямо на улице, благо халат прикрывал. Затем человек уходил, но следы оставались...

Самым распространённым видом транспорта были ослики, маленькие по сравнению с седоками, но очень выносливые. Осликом управляли с помощью палки, которая именовалась древними греками «стимул». Стимулом тыкали транспортное средство в зад, произнося при этом «кх-кх-кх». Взаимопонимание было полным.

Ещё до войны в Сталинабад послали служить после окончания военного училища моего двоюродного брата Бориса Котовского, сына дяди Михеля. Когда началась война, он, будучи офицером (комсоставом, как тогда называли), стал присылать вызовы родственникам. Без вызова приехать туда было бы невозможно.

Постепенно в Сталинабаде собралось много наших. Среди них мамина сестра тётя Мира с мужем дядей Изей и двумя маленькими детьми, Вилей и Маечкой; мамин брат дядя Михель с женой тётей Голдой, их сын Хаскель с женой и дочь Бетя. Хаскель до войны учился в университете и начал работать журналистом в Хороге, высоко в горах Памира. В армию его не взяли из-за очень плохого зрения. Аврам, старший сын дяди Михеля и тёти Голды, ушёл на фронт и погиб. Его жена Фаня с двумя маленькими дочерьми, Женей и Зиной, тоже оказалась в Сталинабаде.

Вскоре после переезда мама тяжело заболела тропической малярией, к которой добавился менингит. И 22 октября 1942 года она умерла, в больнице. Её похоронили на кладбище, расположенном за городом, на горе. Когда гроб опускали в могилу, я пытался спрыгнуть вслед. Не знаю, что это было. Я смотрел на себя как-бы со стороны. Мы стали сиротами.

Беда не пришла одна. В течение следующего месяца заболели тифом и умерли Маечка и Максик..

Тётя Мира и дядя Изя решили взять нас в свою семью. Тётя Мира стала нашим официальным опекуном, утверждённым горсоветом.

В Сталинабаде свирепствовала малярия. Мы все переживали приступы этой болезни. Особенно часто малярийная лихорадка трепала Лёню. От озноба, сотрясавшего всё тело, нельзя было согреться и под грудой одеял и одежды. Когда приступ проходил, тобой овладевала страшная слабость. Лечились от малярии очень горькими таблетками хинина, от которого лицо приобретало желтый цвет.

Тётя Мира работала на местной шорно-седельной фабрике, которая выпускала продукцию для фронта. На фабрике она дневала и ночевала. Через какое-то время её даже назначили директором.

Мы, дети, были предоставлены самим себе и всё свободное от занятии время играли с соседскими ребятами. Среди них были русские, таджики, татары, ну и конечно евреи, украинские, польские, эстонские. Эстонцы были хорошо, даже щеголевато одеты. Помню их узорчатые шерстяные свитеры... Один мальчик показал мне свой красивый кожаный кошелёк с тиснёным эстонским гербом, тремя длинными львами друг над другом. Относились эстонцы к нам свысока.

Мы были украинские евреи. Такие же евреи, но из Польши, были уже чем-то непохожи на нас и старшие отзывались о них нехорошо. Это удивляло меня. Потом я много раз в жизни слышал презрительные, неприязненные отзывы о людях, только потому, что они принадлежали к другой национальности, или просто не к той группе, которую считал своей говоривший.

Компанией 9-12-тилетних ребят с нашей улицы верховодила девочка, Шура Спектор. Она была старше всех, умела повелевать своим войском. Все мальчишки были в нее влюблены, я в том числе.

Шура была высокая скуластая девочка, жившая до войны во Львове, очень начитанная, с романтическим характером. В 1943 году ей было лет 12-13. Спустя несколько лет, уже возвратившись из эвакуации домой, мы некоторое время переписывались. В одном из писем Шура прислала стихотворение, посвященное нашей дружбе. Она вспоминает, как «... мы по хорошему вместе мечтали, и мысли летели всё выше и выше». И дальше: «Темнело вокруг, но глаза, словно звёзды, тепло и по-дружески рядом сияли, и всё сокровенное, что только знали, тогда мы открыто друг другу сказали.»...

Устраивались пышные рыцарские турниры, которые проходили по Шуриной режиссуре. Мальчишки были мушкетёрами, девочки — придворными дамами. Королевой была, конечно, Шура. Дуэлянты сражались обоюдоострыми шпагами, которые делали сами. Для этого выдирались из подвальных окон ограждающие их железные полосы. Полосы затачивались, к ним приделывались эфесы.

На одном из турниров такой шпагой мне глубоко разрубили палец и королева собственноручно перевязала его собственным платком. Я очень гордился этим и долго не снимал повязку. Шрам остался, виден и сейчас.

В это же время я узнал, откуда берутся дети. Об этом мне подробно рассказала Элла, девочка лет тринадцати, дочь нашей дальнем родственницы Кети.

Вокруг Сталинабада были большие хлопковые поля. Когда хлопок созревал, все выезжали на уборку, включая школьников младших классов. Мы ходили по полю и собирали раскрывшиеся коробочки с торчавшим из них белым тонким волокном. Коробочки складывались в висевший на шее мешок. Содержимое мешка вываливалось в кучу у молотилки. От обмолачиваемых коробочек летел белый пух, от него краснели и слезились глаза. Зато в конце уборки на поле возвышались огромные белые бунты хлопка-сырца.

Хлопок был главным продуктом Таджикистана. В школе мы пели по-таджикски песню о хлопке: «Пахта, пахта, чём пахта, руи дача гульдаста». Пахта — это хлопок. Значение остальных слов я забыл.

В Сталинабаде я впервые в жизни побывал в театре. Это был драматический театр имени таджикского поэта Лахути. Его красивое, построенное незадолго до войны, здание с колоннами, выделялось на фоне других домов.

Питались мы скудно. Как праздник, помню два или три случая, когда тётя Мира покупала нам на рынке таджикские лепёшки. Они были круглые, из серой муки, горячие, только что из печи. Сверху на лепёшку клали кусочек сливочного масла. Ничего более вкусного я не ел ни до, ни после. Хотя, если попробовать эти простые грубые хлебцы сегодня, я не нашёл бы в них, вероятно, ничего особенного.

Другим сильным гастрономическим впечатлением был плов. Однажды мы были приглашены в гости в одну таджикскую семью. Приём происходил на лужайке, под огромными карагачами. Внесли большой чёрныи казан (котёл), доверху наполненный желтыми от шафрана зёрнами риса, вперемешку с кусками баранины и золотистыми кружками моркови. Всё это источало ароматный пар и оказалось умопомрачительно вкусным.

Когда созревал тутовник (шелковица), мы объедались его сладкими чёрными ягодами до болей в животе. Тутовые деревья росли вокруг во множестве.

В горах мы, бывало, ловили черепах и пытались варить из них суп. О черепаховом супе, как о деликатесе, писали в книгах. На деле всё оказалось не так просто. Надо было снять с черепахи панцырь, а другого способа, кроме как разбить его о камни, мы не знали. Намучившисьи получив какие-то лохмотья, приступали к варке супа на костре. В конце концов получалась какая-то серая жижа с неопределённым вкусом. Более черепах мне в жизни есть не довелось.

Так прошло больше двух лет.

Оглавление

Copyright © 2005 - 2015  pensiaolim.org  
Оформление, разработка и поддержка: Игорь Коган

Пишите нам по адресу admin@pensiaolim.org